Про дедушку Ленина я знал всё. И как он баловался с детишками кипяточком. И как тягал бревно на субботнике, а Надежду Константиновну в Разливе. И про письмо молоком, и про всякое Шушенское. Всё знал.
Октябрятская звёздочка не тускнела. Я нарочно слюнил её каждое утро, чтобы Екатерина Семеновна не называла меня засранцем. Она любила повторять:
— Врёшь, засранец! Вон и звёздочка у тебя потускнела.
А у меня не тускнела.
Когда папа сказал, что мы едем в Москву, я обрадовался.
— К дедушке Ленину! — запрыгал козликом.
— К дяде Срулю, — корректно поправил папа.
Сруль меня сразил.
— Хочу к Ленину! — заупрямился я.
Мама успокаивала.
— Сперва к дяде, потом к дедушке.
— Пусть к дяде, — хныкал я, — только не к Срулю!..
Мама потянула папу за локоть, зашипела:
— При ребёнке зови его Израилем!
И тут же мне:
— Поедем к Израилю, да?
Свет в очах померк.
Я завопил и, вцепившись руками в звёздочку, бросился наутёк. Материнские руки нежно ухватили за шиворот.
— Не поеду в Израиль! — бился я в истерике.
— Тихо! — затравленно озираясь, шептала мама. — Не в Израиль, а к дяде Срулю, в Москву.
— Хоть к Срулю, хоть куда, только не в Израиль!
Папа пошёл на кухню, откупорил бутылку. Мама на него не злилась.
Москва оказалась большой, дядя маленьким. Я стеснялся его имени и называл «дядя Дядя». Вообще-то он был добрым. Угощал конфетами. Но я не брал. От мысли, что они побывали у Срули, меня тошнило. Однако, разговаривать с ним, отвернувшись к стенке, любил.
— Дядя Дядя, а где дедушка Ленин?.. А почему не в Смольном?.. А Екатерина Семеновна говорила, что у него есть близнец — Партия… Дядя Дядя, а Партия девочка?.. А как же она близнец, у неё тоже борода?
Дядя, как и дедушка Ленин, знал несколько языков. Когда я что-то рассказывал, он всегда посмеивался, и называл Екатерину Семёновну «дрекенкоп», что по-древнегречески означало — классная руководительница.
— Давай отведём его в мавзолей! — вздыхала мама. — Ребёнок же просит.
Папа стоял на своём.
— Зачем же в мавзолей? Давай сразу в морг. Там больше трупов, пусть выберет посвежее.
— А Екатерина Семеновна говорила, что он живее всех живых! — голосил я.
— Твоя Екатерина Семеновна, — цедил папа, — такая б-б… большевик со стажем. Она тебе расскажет, эта передовица!.. Её весь райком…
— Да, — шмыгал я носом, — она на доске почёта.
— Во-во… И на доске, и под забором.
Потянув папу за локоть, мама зашипела.
— Да идите вы… в мавзолей! — отмахнулся он.
— Ура! Идём к дедушке Ленину.
И мы вошли в метро.
Колхозницы со снопами пялились по-бычьи. Рабочие грозили молотками. Я показал им язык, и бегущие ступеньки унесли меня прочь.
На Красной Площади продавали мороженое. Шоколадное эскимо. «Мороженое и Ленин, — подумал я, — что ещё надо?»
Детское счастье незатейливо.
Папа встал за потной тёткой.
— Хотел в мавзолей — стой! — сказал он, поправляя на мне панамку.
Мороженое капнуло на сандалик.
— Это за чулками? — всхлипнул я горестно. (Мама говорила, что без чулок из Москвы не уедет).
— За Лениным, — вздохнул папа.
— А его можно купить?
— Нет. Только покататься.
Людская цепочка петляла, изгибалась, то сжимаясь пружиной, то вытягиваясь тонкой лентой. Конца ей не было. Мы топтались. Солнце палило.
— Есть у революции начало, нет у революции конца… — бормотал папа непонятное.
Периодически меня отводили в тень, поили и поливали из фляги.
— Может, у него обед? — предположил я.
— Проверим.
Оставив маму за потной тёткой, мы двинулись вдоль живого ручейка к мраморному кубическому домику.
— Пиво! — всё повторял папа, протирая лоб платочком. — Ни одной бочки. Кремль называется…
От скуки я едва не проковырял в носу дырку. Секундная стрелка двигалась, минутная ползла, часовая прилипла. Два раза я терял сознание, три — ел мороженое, четыре — ходил в туалет, раз семь хныкал. Потом со мной приключилась истерика.
— Пусть меня простит дедушка Ленин! — орал я. — Пусть Екатерина Семеновна простит, но я хочу к дяде Срулю, в Израиль!
Люди оборачивались. Тётка, со словами «я тут стояла!» ледоколом двинула вперёд, обставив нас на добрый десяток.
Мама, сделав отсутствующее лицо, тихо проговорила: «Чей это ребёнок? Кто потерял ребёнка?» Папа ощутимо врезал под попу.
— Ленин так Ленин, — подумал я, растирая кулаком сопли, и затих.
Последние полчаса клевал носом, сидя у папы на «копках-баранках».
У мавзолея встречали мужчины в одинаковых серых костюмах. Они держали пальцы на губах и очень забавно шипели. Папа поставил меня на брусчатку, взял за руку. Послюнив звёздочку, я спросил:
— Кто эти дяди?
— Ленинцы.
— Верные?
— Вернее не бывает.
Мы прошли тёмным коридором, скользнули за тяжёлую гардину. Потянуло холодом. Ленинцы были повсюду. Тусклая подсветка едва освещала щиколотки. Я спотыкался, тычась лицом в чей-то зад. Наступал на ноги. Ежесекундно озирался.
— Где же Ленин?
— Вон, — папа направил мою голову руками.
Больше я ничего не спрашивал.
— Он спит? — вжимаясь спиной в ствол акации, шмыгал я носом. Ответ меня страшил.
Папа кашлянул, строго посмотрел на маму.
— Говорил тебе, надо сразу в морг!
— Да, спит, — с вызовом проговорила мама.
— Съел отравленное яблоко?
— Угу.
— Кто ему дал, ведьма?
— Фани Каплан.
— Фани?
На душе стало совсем гадко. Так звали мою бабушку.
— Может, его поцеловать? — спросил я с надеждой.
— Прекрасная идея, — сказала мама. — Хороший мальчик.
— Я попрошу Екатерину Семеновну.
— Во-во, — скривился папа, — её разве что Ленин ещё не целовал. Передовицу!.
Эдуард Резник.
